Лев Шерстенников об Анатолии Гаранине
К концу 60-х Гаранин прочно стоял в сколоченной в моем сознании обойме мастеров. Тех, что очень многое могут. Но если Тункель, Тарасевич, Бальтерманц были мне от начала до конца понятны, чем-то я в них восторгался, что-то воспринимал скептически, но в целом, воспринимал их, как мне казалось, без оптического обмана, то Гаранин продолжал оставаться «вещью в себе». Как вселенная. Она огромна, но поверить в это можно чисто умозрительно. Как-то пошли слухи: «Ты видел войну Гаранина? Что-то непостижимое. . .»
Посмотрите портреты. Вы ожидали увидеть такого Любимова, а Тихонова, Товстоногова, ученых? В каждом из них пульсирует жилка, жизнь. Повторить лучшие из своих «подловленных» снимков не сможет и сам мастер. Всякий иной снимок того же человека будет хуже или лучше, острее по состоянию или поглуше, но это будет иное состояние и иная характеристика человека. В этом одна из отгадок притягательной силы гаранинских снимков. Одна, но не единственная. Один из лучших снимков Гаранина «Аппассионата». Чье-то жилище, рояль, за инструментом Рихтер. Сбоку, как иероглиф, скрюченная возрастом, а может, рождающимися впечатлениями от музыки, старая женщина. Лицо исполнителя, сидяшего против светлого окна, нечетко, тает в густеюших сумерках. Как это
совпадает е тяжелыми аккордами и проигрышами (кто помнит «Аппассионату»), как ты сам начинаешь растворяться в этом ощущении музыки...
Лев Шерстенников об Анатолии Гаранине.
